Кастанеда
Тишина вокруг нас была пугающей. Мягко свистел ветер, а затем я услышал далекий лай одинокой собаки.
— Прислушайтесь к этому лаю, — сказал дон Хуан. — Именно так моя любимая земля помогает мне привести вас к этой последней точке. Этот лай — самая печальная вещь, которую может услышать человек.
С минуту мы молчали. Лай одинокой собаки был настолько печален, а тишина вокруг настолько интенсивной, что я ощутил щемящую боль. Она заставила меня думать о моей собственной жизни и о моей собственной печали, о моем собственном незнании, куда идти и что делать.
— Лай этой собаки — это ночной голос человека, — сказал дон Хуан. — Он слышится из дома в той долине внизу. Человек кричит через свою собаку, поскольку они являются компаньонами по рабству на всю жизнь, выкрикивая свою печаль и свою запутанность. Он молит свою смерть прийти и освободить его от тусклых и унылых цепей его жизни.
Слова дона Хана затронули во мне самую беспокойную струну.
Я почувствовал, что он говорит, обращаясь прямо ко мне.
— Этот лай и то одиночество, которое он создает, говорят о чувствах всех людей, — продолжал он, — Людей, для которых вся жизнь была как один воскресный вечер. Вечер, который не был абсолютно жалким, но довольно душным, унылым и неуютным. Они потели, суетились. Они не знали, куда пойти и что делать. Этот вечер оставил им воспоминания только о мелочном раздражении и скуке. А затем все внезапно кончилось. Уже наступила ночь.
Кастанеда, «Сказки о Силе», глава «Предрасположение двух воинов»
Всё что угодно — лишь один путь из миллиона возможных. Поэтому ты всегда должен помнить, что путь — это только путь; если ты чувствуешь, что он тебе не по душе, ты должен оставить его любой ценой. Чтобы овладеть такой ясностью, ты должен вести правильную жизнь. Только при этом условии ты будешь знать, что любой путь — это всего лишь путь, и ничто не мешает ни тебе самому, ни кому-то другому оставить его, если сделать это велит тебе твоё сердце. Но предупреждаю: твоё решение должно быть свободно от страха и честолюбия. Смотри на любой путь прямо и без колебаний. Испытай его столько раз, сколько найдёшь нужным. Затем задай себе, и только самому себе, один вопрос. Этот вопрос задают лишь очень старые люди. Мой бенефактор задал мне его однажды, когда я был молод, но понять мне его тогда помешала слишком горячая кровь. Теперь я его понимаю. Я задам этот вопрос тебе: имеет ли твой путь сердце? Все пути одинаковы: они ведут в никуда. Они ведут через кусты или в кусты. Я могу сказать что в своей жизни прошёл длинные-длинные пути, но я не нахожусь нигде. Таков смысл вопроса, который мне задал мой бенефактор. Есть ли у этого пути сердце? Если есть, то это хороший путь; если нет, то от него никакого толку. Оба пути ведут в никуда, но у одного есть сердце, а у другого — нет. Один путь делает путешествие по нему радостным: сколько ни странствуешь — ты и твой путь нераздельны. Другой путь заставит тебя проклинать свою жизнь. Один путь даёт тебе силы, другой — уничтожает тебя.
Он спросил, всё ли со мной в порядке. Я сказал ему, что я долгое время не замечал позади нас никаких машин, и внезапно заметил фары машины, которая нагоняет нас. Он хмыкнул и спросил меня, действительно ли я думаю, что это машина. Я ответил, что это должна быть машина; и он сказал, что моё отношение к этому свету показывает ему, что я, должно быть, как-то почувствовал, что что бы там ни было позади нас, но это больше, чем просто машина. Я настаивал, что, мне кажется, это просто другая машина на шоссе или, может, грузовик.
— Что же ещё это может быть? — громко сказал я.
Намёки дона Хуана привели меня на грань срыва.
Он повернулся и посмотрел прямо на меня, затем он медленно кивнул, как если бы измерял то, что собирается сказать.
— Это огни на голове смерти, — сказал он мягко. — смерть надевает их, как шляпу, а затем бросается в галоп. Это огни смерти, несущейся галопом, настигающей нас и становящейся всё ближе и ближе.
У меня по спине побежали мурашки. Через некоторое время я вновь взглянул в зеркало заднего обзора, но огней больше не было. Я сказал дону Хуану, что машина, должно быть, остановилась или свернула с дороги. Он не стал смотреть назад, он просто вытянул руки и зевнул.
— Нет, — сказал он, — смерть никогда не останавливается. Иногда она выключает свои огни, только и всего.
— Сначала мы учимся обо всём думать, — сказал он. — А потом приучаем глаза смотреть на то, о чём думаем. Человек смотрит на себя и думает, что он очень важен. И начинает чувствовать себя очень важным. Но потом, научившись <i>видеть</i>, он осознаёт, что не может больше думать о том, на что смотрит. А когда он перестаёт думать о том, на что смотрит, всё становится не важным.
— ...Хочешь ли ты сказать, что, как только человек начинает <i>видеть</i>, всё в мире разом теряет ценность?
— Разве я говорил "теряет ценность"? Становится не важным, вот что я говорил. Все вещи и явления в мире равнозначны в том смысле, что они одинаково не важны. Вот, скажем, мои действия. Я не могу утверждать, что они — важнее, чем твои. Так же как ни одна вещь не может быть важнее другой. Все явления, вещи, действия имеют одинаковое значение и поэтому не являются чем-то важным.
Отказывая себе в чём-либо, человек потакает себе, идя на поводу самолюбия или даже самовлюблённости. Я не советую заниматься подобными глупостями... Самоограничение — самый худший и самый злостный вид индульгирования. Поступая подобным образом, мы заставляем себя верить, что совершаем нечто значительное, чуть ли не подвиг, а в действительности только ещё больше углубляемся в самолюбование, давая пищу самолюбию и чувству собственной важности. Отказаться от чего-то или заставить себя перестать что-то делать — это ещё не проявление воли. Если ты, например, заставишь себя перестать задавать вопросы, это действие не будет иметь с волей ничего общего. Воля — это энергия, сила, самостоятельно действующая единица. Она требует должного управления и настройки, на что требуется время... Воле нет дела до наших слабостей, она работает несмотря ни на что. Твоя, например, уже начинает приоткрывать просвет.
— О каком просвете ты говоришь?
— У нас есть просвет, как родничок на голове у младенца. Только родничок со временем закрывается, а этот просвет — наоборот, по мере того, как у человека развивается воля, становится всё больше.
— Где он находится?
— Там, откуда исходят светящиеся волокна, — сказал он, показывая на мою брюшную полость.
— Для чего он?
— Через это отверстие, подобно стреле, выстреливается воля.
— Воля материальна?
— Нет. Я просто сказал так, чтобы тебе было понятнее. То, что маг называет волей, есть сила внутри нас самих. Это не мысль, не предмет, не желание. Прекратить задавать вопросы не значит использовать волю, потому что для этого нужно думать и хотеть. Воля — это то, что заставляет тебя побеждать, когда твой рассудок говорит тебе, что ты повержен. Воля — это то, что делает тебя неуязвимым. Воля — это то, что позволяет магу пройти сквозь стену, преодолеть огромное расстояние, попасть на Луну, если он того пожелает.
То, что среди людей принято называл волей, — не более чем упорство и твёрдость характера, — сказал он. — То, маг называет волей, — есть сила, которая исходит изнутри него и привязывается к внешнему миру. Она выходит через живот, прямо отсюда, где находятся светящиеся волокна.
Он потёр свой пупок, указывая место.
— Я говорю, что она выходит отсюда, потому что так это чувствуешь.
— Почему ты называешь это волей?
— Я вообще это никак не называю. Но мой бенефактор назвал это волей, и все люди знания называют это так.
— Вчера ты сказал, что мир можно воспринимать как чувствами, так и волей. Что это значит?
— Обычный человек «схватывает» то, что есть в мире, с помощью рук, глаз или ушей. Маг может «схватить» также и с помощью воли. Я не могу описать тебе, как это делается, но ты и сам, к примеру, не можешь описать мне, как ты слышишь. Так случилось, что я тоже могу слышать, поэтому мы можем говорить о том, что мы слышим, но не о там, как мы слышим. Маг использует свою волю для того, чтобы ощущать мир. Но это ощущение не похоже на слуховое восприятие. Когда мы смотрим на мир или когда мы прислушиваемся к нему, у нас создаётся ощущение, что он вне нас и что он реален. Ощущая мир нашей волей, мы узнаём, что он не настолько «вне нас» и не так «реален», как мы думаем.
— Воля — это то же самое, что и видение?
— Нет. Воля — это сила, энергия. Видение — это не сила, а способ проникновения в суть вещей. Маг может иметь очень сильную волю, но он всё же может не видеть что означает, что только человек знания ощущает мир своими чувствами, своей волей и своим видением.
Стать отшельником — значит потакать себе, своей слабости. Отшельник не отрекается, он насильно загоняет себя в пустыню, принуждая к затворничеству, или бежит от женщины, трудностей, полагая, что это спасёт его от разрушительного действия сил жизни и судьбы. Но это — самообман. Только мысль о смерти может дать человеку отрешённость, достаточную для того, чтобы принуждать себя к чему бы то ни было, равно как и для того, чтобы ни от чего не отказываться. Но это — не страстная жажда, а молчаливая страсть, которую воин испытывает к жизни и ко всему, что в ней есть. Он знает, что смерть следует за ним по пятам и не даст ни за что зацепиться, поэтому он пробует всё, ни к чему не привязываясь.
Отрешённый воин знает, что невозможно отвести смерть, и знает, что у него есть только одна поддержка — сила его решений. Он должен быть, так сказать, мастером своего выбора. Он должен полностью понимать, что сам целиком отвечает за свой выбор и что если он однажды сделал его, то у него нет больше времени для сожалений или упрёков в свой адрес. Его решения окончательны просто потому, что его смерть не даёт ему времени привязаться к чему-либо.
И таким образом, с сознанием своей смерти, своей отрешённости и силы своих решений воин размечает свою жизнь стратегически. Знание о своей смерти ведёт его, делает его отрешённым и молчаливо страждущим, и сила его окончательных решений делает его способным выбирать без сожалений, и то, что он выбирает, стратегически всегда самое лучшее. Поэтому он выполняет всё со вкусом и страстной эффективностью.
У смерти две стадии. Первая — отключение, провал в черноту. Она не имеет особого значения и сильно напоминает первую фазу воздействия Мескалито. Человек ощущает лёгкость. Она даёт иллюзию счастья, целостности и ощущение тотального спокойствия всего мирового бытия. Но эта стадия весьма поверхностна. Скоро она проходит, и человек попадает в другую сферу — сферу жестокости и силы. Это вторая стадия, подобная встрече с Мескалито. Смерть вообще очень похожа на общение с ним. Первая стадия — поверхностное отключение. Вторая — стадия собственно смерти — мгновение, следующее за ним. В это мгновение мы снова становимся в каком-то смысле сами собой. И смерть с силой бьёт нас снова и снова, яростно и спокойно, пока наша жизнь не растворяется, превратившись в ничто.
— Меня бросает в дрожь при одной только мысли об отрешении от всего, что я знаю, — сказал я.
— Ты, должно быть, шутишь! Тебя должно бросать в дрожь не от этой мысли, а от того, что впереди у тебя нет ничего, кроме рутинного повторения одних и тех же действий в течение всей жизни. Представь человека, который из года в год выращивает зерно до тех пор, пока силы не покидают его, и он не падает, подобно старому болезненному псу. Все его мысли и чувства, всё, что в нём есть самого лучшего, принесено в жертву одному — добыче еды, производству пропитания. Бессмысленная жертва, пустая трата времени — жить, чтобы питаться, и питаться ради жизни, и снова жить, чтобы питаться, и так — до самой смерти. Развлечения, придуманные людьми, как бы они при этом ни изощрялись, — всего лишь жалкие потуги забыться, не выходя за пределы порочного круга — питаться, чтобы жить, и жить, чтобы питаться... Как по мне, то не может быть страшнее потери!
Мы — люди, и наша судьба, наше предназначение — учиться ради открытия всё новых и новых непостижимых миров.